Он бережно носил у себя под душой зернышко тонкого, острого горя, будто иголку проглотил. Оно было совсем неслышимо, глухо, когда Егор был еще с кем-то, когда сидел на уроках или ел в школьной столовой, на какое-то время ему даже начинало казаться, что ничего не поменялось. Что все, как было, так и есть, и ничего никогда не происходило.
Но потом игла поворачивалась в его желудке, неторопливо впиваясь в нежные внутренности всей своей остротой.

Режиссер стал для него на какое-то время живее живых. Егор будто бы перестал отличать реальность от смерти. По ночам он долго разговаривал с ним, осторожно прикрывая ему дырявый живот пледом. И Режиссер говорил, говорил, говорил. Меленин находил эти диалоги очень тонкими, очень важными. Режиссер как будто знал о нем что-то такое, о чем сам Егор еще не успел догадаться.

Та часть его души, принимающая по ночам форму и смешливый взгляд Режиссера, оказалась взволнованной и вдумчивой. Она говорила ему, указывая на некрасивую рану на животе пальцем: надо быть чутким.
Нельзя отворачиваться.
Никогда нельзя отворачиваться.

Режиссер говорил ему, что жить в полсилы и в полглаза — вот что такое грех. Все остальные семь — это фикция, ерунда, есть только один и самый главный: душевная незрячесть и леность.

(Егор не очень справлялся с такой интенсивностью, но остановиться, отвернуться будто бы не мог. Это было преступлением в его голове, быть неискренним было для него чудовищно.)



Егор бережно забрал всю эту мелочь, который Вронский всыпал ему в руки. Меленин прекрасно знал, что заряжают холостыми, но все равно относился к этим мелким признакам жизни с огромным уважением, как будто они и правда могли сегодня стать посмертным свидетельствованием чужого существования.

Энди Уорхол, — Мел недавно прочитал, — собирал в коробки всякий мусор. Бережно складывал улики времени, святые доказательства, что его друзья и любовники, большей своей частью умиравшие от спида, забытые и заклейменные, существовали, были, курили сигареты и вытирали мокрые пальцы салфетками.

Меленин не любил собирать, но мысль была ему будто бы даже понятна. Если бы этот молоденький офицер в тяжелом пальто сегодня умер, ему бы захотелось оставить себе его зажигалку. Просто чтобы быть до конца уверенным,
что он
был.

— Разойдетесь на тридцать шагов по команде. Первым стреляет обиженная сторона, то есть — он, — Егор пропускает вопрос “зачем вам это все”, потому что им это все вообще незачем.
Им эти взрослые мужики тут вообще никак не сдались. Егор нервничает, что кто-нибудь может спуститься к пляжу и заметить пистолеты. Если найдут Режиссера, а в нем найдут пулю, то дальше все развиваться будет очень быстро. Егору хочется их поторопить, но вся его внутренняя жизнь против любого торопления, когда дело касается дуэли.

Егору кажется, что, во время того, как дуэлянты расходятся каждый в свою сторону, мир в этом месте, на этом пляже, истончается, становится совсем полупрозрачным. Они будто бы становятся проводниками для вечности, и для смерти, и для жизни.
Все становится вдруг важным, даже мысль о том, что папа сегодня оставил грязную от кофе кружку в раковине, и мама его вечером за это отругает.

Вронский казался ему теплым и каким-то особенным. Егор подумал, что, наверное, даже то, каким осунувшимся и усталым Алексей выглядел, было особенно по-настоящему, особенно трогательно.
В больных людях легче разглядеть правду, им не хватает сил на мишуру, и к ним быстрее можно заглянуть в душу. О чем ты думаешь, Леша, когда лежишь в своей палате бессонной ночью и смотришь в окно? О недавно выписавшемся друге, который так долго и трепетно держал тебя за руку, когда тебя только-только привезли? О невысоком, подвижном Каренине, оставшемся в Москве то ли на грани развода, то ли на грани воссоединения с женой, который неловко и взволнованно рассмеялся, когда ты поймал его под локти, не давая пройти? О заносчивой маменьке, которая всегда любила больше не тебя, а твоего беспутного брата? О своих верных товарищах, усыпавших тебя письмами, запрещенным алкоголем и угрозами приехать, как только дадут увольнительную?
Может, о себе?

Егор любопытно рассмотрел его пропуск в госпиталь, — Вронский Алексей Кириллович, — и забрал у него одну сигарету из пачки. Харону, может быть, и нужны золотые монетки для того, чтобы перевезти на другой берег, а Меленину достаточно одной сигареты.
Миша надулся индюком и как-то резко побледнел, Егор почти был уверен, что у него была какая-то там пламенная речь, но он резко растерял все слова, только взявшись за оружие. Боря подошел к нему, тихий и внимательный, Меленин почувствовал боком его взволнованное тепло, и осторожно ему улыбнулся: ну тихо, тихо, сегодня все будет хорошо, ты же знаешь.

Хенкин среди них всех всегда казался Егору самым чутким, несмотря на свой нахрапистый, шумный образ. Мелу почему-то захотелось взять его за руку и Алексея за руку и увести их подальше от этого пляжа. Он знал, что Режиссер уже оттолкнулся ногами от дна, выныривая на поверхность, чтобы разглядеть их всех получше.

— Стреляйте по команде. Фадеев первый, Вронский — после того, как будет сделан выстрел другой стороной.
Киса смешливо, хищно щурится, Егор чувствует его нетерпение. Гена поглядывает на часы на мобильнике, он тоже переживает, что кто-то может увидеть, подойдя к пляжу.

На первый звук выстрела они все нервно смотрят в сторону от моря. Сегодня адреналин не зашкаливает, потому что заряжено холостыми, и вся их общая подростковая мысль о том, как бы никто не спалил случайно. И это утро. Ну кто, господи боже, стреляется утром.

Фадеев растерянно смотрит на не покачнувшегося Вронского, видимо решая для себя, что промазал, и вдруг резко срывается с места, пускаясь наутек. Киса свистит ему вслед, высказывая свое презрение, Гена орет:
— Пистолет отдай, долбоеб. Слыш меня? Я тя ща сам вальну!

Егор подходит к Вронскому, чтобы забрать пистолет, задумчиво улыбается.
— Если бы ты не знал, что там холостые, тоже бы не побежал? — протягивает ему пропуск, выдыхая дым сигареты в сторону. У Вронского они дорогие, тяжелые, Меленин к таким не привык. — Не рассказывай об этом никому, пожалуйста. Нам твой друг вообще никаким боком, не знали, как отделаться.

я сижу на скамье в парке, глядя вослед проходящей семье. мне опротивел свет.

девятнадцатое октября, одиннадцатого года
chi vive nel passato, muore disperato

Промёрзлая Москва смотрела мне вслед с разочарованным видом; ну, Саша, что же ты, так ничего в тебе не загорелось за это лето?

Я стоял на коротеньком причале возле Андреевского моста, облокотившись на ржавый поручень, и выглядывал на другом берегу крошечную башенку на «пушкинских» воротах. За ними ютились и мелко кивали остроносыми тележками несколько кранов, сильный ветер разгонял воду в каналах, и несколько перевёрнутых лодок, то и дело, гулко бились о каменные стены. Раннее утро подступало со стороны церкви на Якиманке, и в её витражных окнах неторопливо разгоралось раздроблённое утреннее солнце.

До поезда в Петербург оставалось меньше двух часов, и время разрывало меня между двумя крепостями — петропавловской и даниловской. Я чувствовал, что должен ещё немного подождать, позволить ему самому делать выбор, не препятствовать, ни его ошибкам, ни его фатальному упорству. Но, если честно, я боялся, что оказавшись у черты, уже ничто не сможет воскресить в нём человека.

Сегодня передо мной впервые не раскрылась белая дверь в больничный кабинет Бергича, и я отчего-то совершенно потерялся.



письмо, датированное девятнадцатым августа

мне всегда казалось глупостью соблюдать официальный стиль в письмах, которые пишутся на обороте открыток, в них я рассказываю не истории, в них я стараюсь отразить то, во что у меня не складываются слова, когда я могу слышать тихое сипение воздуха на своих коленях.

глядя на тебя здесь, я думаю о семи норвежских реках с ядовитой водой и зелёной нимферии у истока, куда реже (в основном, когда дождь прибивает к земле все другие запахи) — о мокром чабере, но звук твоего голоса, оттого что я не могу его слышать, приобрёл в моей голове какую-то очень ясную форму — угасающий звук барабанов. когда войска наполеона принялись лезть через переправу березины, я слышал их, сквозь шёпот умирающих в ледяной воде французских понтонёров, и через выстрелы сбегающих от преследования австрийцами дезертиров.

глядя на тебя из-за стекла, я будто вновь могу разговаривать с тем мальчиком в окровавленной рубахе, плачущим над мёртвым телом своей матери. могу укрыть его тёплым шерстяным платком, могу прочесть над его трясущимися руками старую колыбельную, могу осторожно смыть с его чёрных пальцев засохшую кровь; не могу только взять его на руки и вынести из этой тёмной, запёкшейся в дыму квартиры.

всё, что я могу — держать твою спящую руку и думать, что в твоём коллапсирующем мозгу, на самом деле, нет никакой границы.
сорок лет твоей жизни —  это ожидание, чтобы найти в себе человека.



Вы разминулись, он был у меня пять минут назад и выпрашивал какие-то архивы по делу десятилетней давности, раздражённо выпалил Стеклов, стоило только Саше перешагнуть порог министерского кабинета, держи его подальше от следствия, если уж решил вписаться за него, ты вообще слышал заключение Бергича, он не протянет и месяца, съедет с катушек в Управлении, а мне что прикажешь делать, у меня дочь недавно заступила на службу, не дай бог им в одном здании столкнуться.

Мир Руневского теперь состоял из серых, выщербленных стен столичных заброшек и больничного запаха хлорки, потому что таковым его видел сам Меглин. Каждое утро он стоял на битом бетонном порожке с одноразовым стаканчиком, прихлёбывал разбавленный кофе и смотрел на иссохшие завязи старого города, межевавшие запахи двух столетий — в хорошие дни, и пустые, свинцовые, мёртвые — в плохие. В плохие дни Родион походил на подводное течение лимана, он тревожился, крутился на одном месте, задавал нелепые вопрос, кричал и грубил, а потом неожиданно исчезал на развилках, хватаясь за больную голову. В такие дни Саша невольно думал: сколько же ещё? Ему всё казалось, что время на исходе, что нужно только поймать момент — секунду промедления, нужно только быть рядом, не отставать, а уж если оказаться внутри этого разворошённого муравейника, где всё подчинено уже известным правилам, ему удастся за что-нибудь зацепиться, поймать этот ритм, и сразу станет ясно, где та воронка в песке, в которой спрятался сытый муравьед.

Они оба знали, что движет людьми и какова на самом деле роль статистики, но только один из них уже не придавал этим фактам никакого особенного значения.

— Я ведь не дрессированная полицейская овчарка, чтобы уметь выслеживать маньяков по одному только запаху, — Руневский стряхнул с крышки стаканчика осыпавшуюся краску и осторожно отпил; в отличие от лихорадочно мечущегося спутника, он вёл себя сдержанно, даже несколько равнодушно, рассматривая полуразрушенный каркас здания и погнутые железные пруты, на которых держался весь третий этаж. — Он вложил тебе в голову одно только допущение, а ты схватился за него, как будто он уже сжёг всё поместье. Господи, Родион, мы даже точно не знаем, кто виноват в поджоге, а мой адрес в телефонной книге любой интересующийся может найти, для этого не обязательно за кем-то следить.

Мотив к разъяснению провокации — да назови хоть двадцать таких — Меглину был не нужен: дела о мародёрстве в этих местах и делами то не считаются. Такие дела кладут под стопку с папками и держат до тех пор, пока срок давности не истечёт, а потом переводят в архив.  Саша помнит некоторые из таких, ещё с двадцатых годов, когда революционные группы пробрались ночью под окна и пытались поджечь западный флигель Русилово, об этом тогда все газеты писали: обошлось без жертв, — и отец Сергея Викторовича со спины, с порванным рукавом рубахи и ссадиной на щеке.

— Насколько я помню, из больницы путь только один — через санитаров Бергича, — глухо стуча каблуками ботинок по длинной выбитой лестнице наверх, он мягко крался наверх, чтобы заглянуть в полупустой бетонный куб, но не чувствовал ничего, кроме пыли и размытой ржавчины; услыхав за спиной, как следом бежит Родион, он остановился и осел на перила. — Не думаю, что после ситуации со стрелком Вадим бы допустил к своим пациентам ещё одного фанатика. Ну, даже если это и так, если он что-то упустил, думаешь такими вот набегами у него бы что-то получилось? Меня ещё дома застать нужно, а уж кто я — сомневаюсь, что он вообще что-то знает об этом, иначе бы не полез в одиночку.

Ну что ещё он мог сказать, стоя там и глядя в нервно бегающие глаза Родиона? За выбитыми стёклами моросил дождь, и Саша беззвучно достал из кармана золотистый портсигар, раскрыл его и протянул к чужим рукам. Сунул в уголок рта самокрутку и мельком бросил взгляд на вытоптанные следы крови — там, этажом ниже.

— Да всё это только пыль в глаза. Ну что ты думаешь, я с одним маньяком не справлюсь? — Руневский глухо засмеялся, и в его смехе, совершенно лишённом тревоги или опасений, пробивалось одновременно, и что-то ласковое, и что-то совершенно неестественное всей его человеческой наружности.